Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков

месте причалил. Потом оттолкнул лодку от берега. Слабым ветерком с суши ее тут же потянуло к фарватеру. А уже через полчаса, когда я поднялся над яром и оглянулся, в наступающих сумерках лодки уже не увидел. Темнело лишь целое море воды под названием: «Волжское водохранилище».

Громадное красное солнце на глазах пряталось за дальний невидимый берег. Стало быстро темнеть.

Орлов поджидал меня в своем «Жигуленке» возле парка. Он вышел ко мне на встречу и обнял. А потом поцеловал в щеку, как родного.

— Сынок, — бормотал он.

— Что с тобой, дядя Вова?

— Большое тебе спасибо. За все. А теперь поехали отсюда быстрее.

Мы прыгнули в машину, и та понесла нас в город, словно за нами гнались. По пути я рассказал Орлову обстоятельства происшедшего, что заварил в трюме обоих — и Петьку и Шизофреника. И двух других, привязанных к стойкам.

— Заварил, говоришь, — рассуждал дядя Вова. — Заварил — это хорошо. Пусть посидят пока, потому что без пищи человек может жить месяцами.

По пути мы заехали в магазин, купили бутылку водки и бутылку вина, потом повернули на улицу Оренбургскую, вышли из машины и поднялись на этаж к Люське. Игорек спал, лежа в детской кроватке, разбросав во сне ручки и ножки. Однако Людмила почему-то не хотела с нами разговаривать, словно именно мы были виновниками ее похищения.

— Это от пережитого, — говорил Орлов, окидывая взглядом жилище. — Но это пройдет, дочка, вот увидишь. Все изменится в этой жизни, и ты не ругай нас, не ругай меня, что мы с матерью развелись…

Отец осекся, поймав на себе долгий и пристальный взгляд дочери.

— Мы просто хотели, понимаешь, посидеть у тебя, поговорить, чтобы не повторилось, чтобы не допустить. Ты не ходи пока никуда, а я буду по магазинам…

— Никто вас не гонит, — перебила та без радости в голосе. — Сидите. — Но сказано это было так, как если бы нас уличили во лжи.

— Да нет уж. Мы поедем, дочка. Оставайся.

Орлов поднялся из кресла, метнул взгляд к потолку и направился к выходу. Я следовал за ним, держа в руках пакет, в котором тенькали стеклянные емкости. Когда прозвенел мой мобильник, я еще держался за ручку двери. Орлов обернулся ко мне с площадки и замер. Люська стояла в проеме двери, беззвучно разинув рот.

— Ты нужен пока что живой, Мосягин, — гундосил все тот же голос. — Ты меня понял? Иначе давно ты отправился бы ко всевышнему…

Я молчал, не зная, чем ответить на подобную наглость.

— С тебя с живого не слезут, — пугал стреляющий лыжник. — Запомнил?

У этой твари была возможность звонить, лежа на шконке, а его брат тем временем выполнял его поручения. И этот змеиный клубок действовал всем на нервы.

Людмила стояла рядом и слушала в оба уха.

— Ты узнала его? — спросил я, отключая телефон.

— Еще бы, — ответила та. — Он мне тоже звонил…

В глазах у нее блеснул непонятный огонь, почти пламя. Так блестят только молнии.

С телефоном в руках я развернулся и, не прощаясь, шагнул к лестничной клетке. Говорить с бывшей подругой не было никакого желания. Возможно, она мечтала, что на ее спасение броситься всё РУВД, а тут явились два попугая и всех распугали. Возможно, мы именно так и выглядели в ее глазах.

— Не говори ей ничего, — сказал дядя Вова, когда мы вошли в лифт. — Пусть ничего не знает: она баба, хоть мне и дочь. А эти на пароходе — пусть парятся, пока мы не придумаем, как с ними поступить.

— Возможно, там нет никого в живых, — напомнил я. — Там же стреляли, а потом все стихло.

— Думаешь, они порешили друг друга?

— Вряд ли. Зато теперь я понял, что Петя Обухов тёр нам уши.

— Это точно, — согласился дядя Вова. — Тёр. Да еще как.

Мы сели в машину и, виляя задворками, приехали к нашему дому. Мать давно ждала меня и стала тут же пилить, вспоминая про то, каким хорошим был я в детстве, как слушал ее. Спорить с родительницей не было смысла. Я был просто рад вновь увидеть ее — живой и невредимой.

О том, что пришлось пережить за один световой день, я молчал. Мы сели на кухне и распили с дядей Вовой сначала бутылку водки, а потом принялись за вино. Матушка к спиртному практически не притронулась. И так мы сидели бы, может, до самого утра — так хорошо мне было с Орловым.

Звук квартирного телефона опять заставил вздрогнуть, а кожа на затылке натянулась и расслабилась: снова звонили из преисподней.

— Можешь не радоваться, — говорил Паша, — меня все равно освободили, хотя у нас даже не было сотового телефона. Подогнали лодку и увезли с острова. Думаешь, только у тебя инструмент имеется? Ты слышишь? Не надо идти против меня… Завтра процесс по делу. Не подведи, маэстро…

— Что с Обуховым? В кого там стреляли?

Но телефон уже отключился.

— Боже, как это мне надоело! — не выдержал я. — Я ошибся, в лодке сидел убийца.

— Ты прав, сидя в тюрьме невозможно звонить, — согласился Орлов.

Я сидел за столом, обхватив голову руками. Эти двое всё рассчитали: попробуй, определи, кто в действительности находится на скамье подсудимых. У суда будет один выход: освобождение подсудимого из-под стражи до окончательного выяснения обстоятельств. И виноват в этом мой друг детства — Обухов Петр, с которым я служил на Кавказе…

Скоро суд. Совсем скоро. Осталось совсем ничего — лечь и снова проснуться.

Глава 22

Накануне мы договорились, что дядя Вова заедет за нами по очереди — сначала за Людмилой, потом за мной, и все вместе мы поедем на процесс. Особенность данного дела заключалась в том, что судом первой инстанции выступал областной суд — учреждение многоопытное и серьезное во всех отношениях. Мы с дядей Вовой всегда надеялись, что уж там-то обязательно справедливость восторжествует.

Впрочем, я не завидовал суду: разобраться в той паутине, что сплел Паша Коньков, было не так-то просто. Кроме того, я не был уверен до конца, кто же все-таки предстанет перед судом — действительный ли преступник или его брат-близнец, однако заявлять о своих подозрениях Вялову мы не стали, поскольку могло быть и так, что Петя Обухов просто улаживал встречи между мной и бандой. За это он и просил себе денег у Паши на сладкую жизнь. Утомленный бутылочным духом, он предал меня. А то, что я пока что был жив, объяснялось тем, что подсудимый надеялся на мои показания.

Тем самым, в связи с моей легализацией, идея анонимности стала бессмысленной: